Литературоведение. Ч. 2.
1903
Позиция автора-повествователя как бы раздваивается: он и всезнающий автор, и наблюдатель, зависящий от героя, подчиняющийся ему. Почему так? Видимо, это связано с основным содержательным свойством эпоса - стремлением представить жизнь в ее самодвижении.
Автор-повествователь, избирающий позицию наблюдателя, как будто вместе с героем стремится пристальнее вглядеться и вслушаться в то, что совершается на его глазах в объективном мире.
В чеховском рассказе «Дама с собачкой» авторское повествование уже в первом абзаце раздваивается: когда дело касается Гурова, автору-повествователю все известно; совсем иначе развертывается образ Анны Сергеевны. Автор смотрит на Анну Сергеевну вместе с Гуровым; портрет ее, жесты, мимика открываются постепенно, по мере приближения ее к Гурову. Автор-повествователь идет за своим героем. И хотя в какой-то момент Чехов отделяется от него, однако сохраняет позицию наблюдателя: «Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины: одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала ее лицо, но было видно, что у нее нехорошо на душе». Все внутреннее, доступное авторскому повествованию постигается через внешнее. Что же побудило Чехова занять двоякую художническую позицию? Может быть, мысль о том, что все, казавшееся при первом, поверхностном взгляде тривиальным и хорошо известным, до предела обычным, в действительности может оказаться иным? Автор на глазах у читателя разматывает клубок человеческих отношений, и как будто не только для читателя, но и для себя. В результате постепенного вхождения в чужое сознание, еще, казалось бы, неведомое и самому автору-повествователю, ему удается открыть возможности, таящиеся в человеке и в жизни как таковой.
Даже в тех случаях, когда автор-повествователь занимает позицию всеведения, он тоже нередко ограничивает себя. В повествовании часто появляются слова «видимо», «казалось», «что-то», «словно», лишенные определенности, будто автор с большей точностью о том или ином явлении сказать не может.
«В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое...»; он «изменял часто и, вероятно, поэтому о женщинах отзывался почти всегда дурно».
Чеховская неопределенность - еще одно выражение мысли о сложности жизни, человеческих характеров, ситуаций и самого авторского отношения к изображаемому. «Знание автора не абсолютно», - как бы говорит он сам. И вместе с тем самое объективное повествование никогда не бывает нейтральным. Иногда одно слово повествователя, даже слово, выполняющее, в сущности, функцию ремарки, способно многое сказать об отношении автора к предмету изображения. Передавая внутреннюю речь Гурова («Если она здесь без мужа и без знакомых...»), повествователь прерывает ее своим замечанием - «соображал Гуров». Потом в речи повествователя появятся иные синонимы, например: «думал Гуров», «мечтал» и др.
Голос Чехова, взволнованный и порой негодующий, постоянно врывается в текст. Это сказывается в обилии оценочных эпитетов, да и вообще в отборе слов явно оценочного порядка: «...постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей», - пишет Чехов о ялтинской «толпе» (самое слово «толпа» применительно к ялтинскому обществу тоже оказывается эмоционально окрашенным). Даже самые нейтральные слова благодаря повторам, благодаря контексту вдруг начинают играть экспрессивную роль: «Его уже тянуло в рестораны... уже ему было лестно... Уже он мог съесть целую порцию солянки на сковородке».
Одним из способов выражения авторской «точки зрения» является постоянно меняющаяся дистанция между автором-повествователем и действующим лицом: «Это была женщина высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая», - так саркастически характеризует жену Гурова автор-повествователь. А о Гурове сказано, что он «втайне считал ее недалекой, узкой, неизящной, боялся ее и не любил бывать дома». Здесь, в сущности, сливаются голоса автора-повествователя и Гурова. Так уже в самом начале обнаруживается далеко не однозначное отношение автора к герою, да и неоднозначность самого героя.
Крупным планом в рассказе дается ореандинский пейзаж. Его описание перерастает в авторское раздумье. А вслед за ним возникают раздумья героя, как бы продолжающие размышления автора: «Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки - моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслям и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве». Здесь, несомненно, появляются и элементы несобственно-прямой речи, в данном случае перекликающиеся (лексически и синтаксически) с речью повествователя (в речи повествователя - «равнодушие к жизни и смерти», «залог вечного спасения», «движение жизни на земле», «непрерывное совершенство»; в несобственно-прямой речи -»высшие цели бытия», «человеческое достоинство» и др.).
Повествовательное начало в эпических произведениях - фактор столь могущественной эстетической энергии, так полно овладевающий творческой волей пишущего, что даже там, где, казалось, может возникнуть прямая речь - звучащая или внутренняя, там она тоже вовлекается в поток авторского повествования.
Несобственно-прямая речь - одна из форм выражения причастности автора-повествователя к тому, о чем идет речь в произведении, - и тогда, когда дистанция между ним и его героями сокращается, и тогда, когда она увеличивается.
Иногда сближение достигает такой степени, что уже трудно разграничить автора-повествователя и его героя. В этом тоже проступает активная авторская позиция, косвенная оценка героя. В «Даме с собачкой» с особой отчетливостью это проявляется в момент окончательного прозрения героя. После реплики: «А давеча вы были правы... « и следующей за ней ремарки автора: «Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми», - начинают звучать слова, полные негодования, слова обличающие, пронзительные. Им не предшествует ни двоеточие, ни тире; как будто продолжается речь повествователя: «Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном». Чьи это слова? Повествователя или героя? Достаточно и того, что такой вопрос возникает. И хотя это несомненно внутренняя речь Гурова, но она никак не выделена, не обозначена, так как естественно продолжает авторское повествование.
В противоположной художественной ситуации, когда автор-повествователь резко отталкивает от себя героя, когда появляется ирония и даже сарказм, он тоже нередко вовлекает речь героя в поток своей повествовательной речи: «Анна Сергеевна, эта «дама с собачкой», к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению, - так казалось, и это было странно и некстати».
Первые слова этой фразы не сразу дают почувствовать, что речь идет о восприятии Гурова, хотя и в них - не авторское восприятие. А уже словами «странно» и «некстати» заговорил прежний Гуров, не осознавший еще всего, что с ним произошло.
Повествование от третьего лица в одном отношении близко монологической речи поэта-лирика: в нем всегда можно уловить меняющуюся интонацию, а значит, и движение художественной мысли. И даже на малом пространстве рассказа это интонационное движение ощутимо в полной мере. Хотя повествовательный текст в своей основе монологичен, но одновременно он и многозвучен.
В этом тоже проявляется постоянное устремление эпоса к широкому и полному освоению жизни.
В эпическом произведении, наряду с повествованием от третьего лица, имеет место повествование от первого лица, от лица персонифицированного рассказчика, как правило, отделенного от автора. Такого рода повествование, как отмечают многие исследователи, также может приобретать разные формы.
В отделении рассказчика от автора, в подчеркнутом самоустранении последнего нельзя не видеть стремления писателя-эпика к бо льшей объективности в изображении жизни, а также желания усилить впечатление достоверности, подлинности происходящего, интимности повествования, поскольку предполагается рассказ участника, свидетеля или очевидца событий.
... Своего рода преимущество рассказа от первого лица, в частности, в том, что наличие рассказчика, отделенного от автора, уже само по себе предполагает существование различных, сложно соотносящихся между собой, несовпадающих углов зрения на жизнь - автора и рассказчика. Возникает, таким образом, постоянное ощущение глубинной многомерности бытия, что в какой-то степени «возмещает» широту охвата.
2011-01-11 09:00:14 Учебники — вернуться к списку
| ← предыдущая страница следующая страница → |
| 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 |